Shakespeare. Комментарии к сонету 12

†† ♦♦ Продолжение сонета 11.

1 count the clock that tells the time. – Целым – часами-clock – обозначена часть целого: удары часов, которые можно считать (count); удары – это ‘голос’ часов, который ‘говорит’ время.  (См. иллюстрацию.)

4 sable – геральдический черный цвет; with white – ср. white (8). ДК

6 canopy, v. – первое употребление этого глагола, конвертированного из существительного. Convert – одно из любимых слов Поэта, а конвертация (перевоплощение, метаморфоза) слова – любимый его грамматический прием (см. brave 2, 14; breed 14, 6.7; wastes of time, 10; sweets and beauties, 11, 8.2).

7-8 summer’s green… with white and bristly beard.

       Дважды упомянутый (4, 8) белый цвет нигде не упомянутой Зимы метонимично служит напоминанием о Смерти. См. Лето versus Зима в 2, 5-6, ДК к 3. ДК

11-12 die as fast as they see others grow. Ср. 11.1-2, 14. ДК

13 Time’s scythe – Время-Косарь = Сатурн-Кронос. См. илл. в ДК к 19.

14 hence – отсюда: 1) из этого – земного – мира;
                                 2) из этого мира поэзии, где ты сейчас находишься; т. е. из всего написанного мной.

 ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ КОММЕНТАРИИ 

4 • Q-1609: ‘sable curls or siluer’d ore with white’

Эта фраза в ее  контексте имеет смысл, если принять, что:

1) слова or (‘или’) и orе (= o’еr = over) при переписывании или в печати поменялись местами (точнее, буква е заняла не свое место): ‘curls ore siluer’d or with white’ = curls o’er-silvered or with white (вариант, принятый в данной редакции);

2) ‘серебряный’ и ‘белый’  = синонимичные цвета, вместе противопоставленные ‘чёрному’ : ‘sable curls or silvered over with white’ = “чёрные локоны, или посеребрённые белизной”.

Есть здесь аспекты, которые придают символические обертоны обычному, бытийному смыслу этой фразы: sable – не обычная чернота, а геральдическая чернь, or – геральдическое золото, а silver и white в геральдике взаимозаменимы.

Геральдическая символика была идеологическим аналогом символики природы:
чёрный цвет символизировал Ночь (космическую тьму), золотой или желтый – Солнце
(свет в темноте, сознание; мужское – активное − начало), серебряный или белый – Луну
(отраженный свет в темноте, подсознание; женское – пассивное − начало).

7-8 • Summer’s green… on the bier with white and bristly beard

Зелень лета оборачивается белой остистой бородой старика, которого везут хоронить. Так два образа – созревшего/собранного в копны хлеба и старения/смерти человека – взаимонакладываясь, как наплыв в кинокадре, творят вместе третий, символический – образ лета как зеленого Юноши, который состарился и умер.

Там, где хлебороб празднует, Поэт грустит – он лучше, чем другие, видит красоту, поэтому острее чувствует в обновляющемся круговороте циклического времени его разрушительную линейность. Так, персонифицируя живую и неживую природу; соединяя три образа в одном; соединяя в одной стихотворной структуре два времени – циклическое (природное) и линейное (плод человеческого мышления) и тоже персонифицируя их (1, 13-14), Поэт напоминает нам, что миром правит не Человек, а Природа и Время.

Интимно-минорное настроение, которым проникнут весь сонет 12, появилось в сонетном цикле впервые. Мотивацию его находим в предыдущем (за настроением, отстраненно мажорном): в первой его фразе и в завершающей, где звучит нота обреченности: not let that copy die.

11 • Since sweets and beauties do them-selves forsake,
12 • And die as fast as they see others grow.

Абстрактные понятия сладкое и красота, поставленные здесь во множественное число, стают не просто сладостями и красотами, а живыми сладиками и красавицами (или же сладушками и красавцами), которые растут вплоть до поворотного момента (‘самоотречения’ – them-selves forsake), после которого начинают умирать, видя, как вырастают такие же другие, others.

Ср. комментарии к строкам 1-4 сонета 11 и строку 14: Thou shouldst print more, not let that copy die. Поскольку записная книжка с сонетами служит Поэту своеобразным поэтическим дневником, где он обобщает свой опыт и мысли до уровня концепций, в нем не может не отразиться и определенная конкретика его собственной жизни и его эпохи. На внешнюю конкретику указывают соответствующие местоимения – как-то that в that copy. ‘Та копия’ – это ‘сын-солнце’ поэта (7), Юноша-и-его-Любовь, недавно рожденный его Музой-Душой в словесной плоти поемы “Венера-и-Адонис”. Это тот красивый отпечаток Авторского сладкого ‘я’  – а sweet beauty, который предназначен Временем на краткую публичную жизнь. Ибо после восхождения на вершину известности неминуемо наступит момент ‘самоотречения’ и начнется тихое ‘умирание-забвение’ (ср. 7) в меру вырастания таких же сладко-красивых others – ‘других’ sweets and beauties того же Автора (11.1-4) или sweets and beauties ‘других’ (авторов).

Этим образом очеловеченных sweets and beauties можно охватить одновременно все двухголосные образы сонетов 1–11 – и традиционного (на самом деле совокупного, воображаемого) ‘друга-юношу’ с его ‘сладким я’ и потомством, и самого Поэта с его ‘сладким я’ и потомством. Если, конечно, под печатью сонета 11 понимать печать его творческой души – той, которую сама Природа вырезала для печатанья и которую современники отождествляли с душой античного певца любви – Овидия.

♦ Как в Пифагоре, говорят, жила душа Эвфорба, так нежная, остроумная душа Овидия живет в сладкозвучном, медоточивом Шекспире, свидетельством чего является его “Венера и Адонис”, его “Лукреция”, его сахарные сонеты среди личных его друзей и т.д. Как Плавт и Сенека считаются лучшими среди латинян в трагедии и комедии, так среди англичан Шекспир – самый совершенный в обоих сценических жанрах: в комедийном см. его “Два веронца”, “Комедию ошибок”, “Бесплодные усилия любви” и “Небесплодные усилия любви”, “Сон в летнюю ночь” и “Венецианского купца”; в трагедийном – его “Ричарда II”, “Ричарда III”, “Генриха IV”, “Короля Иоанна”, “Тита Андроника” и “Ромео и Джульетту”. Эпий Столон сказал, что если бы Музы начали разговаривать на латинском языке, то это был бы язык Плавта; а если на английском, скажу я, то заговорили бы точеной шекспировской фразой.

Palladis Tamia, 1598