WHen I consider euery thing that growes
Holds in perfection but a little moment.
That this huge stage presenteth nought but showes
Whereon the Stars in secret influence comment.
When I perceiue that men as plants increase,
Cheared and checkt euen by the selfe-same skie:
Vaunt in their youthfull sap,at height decrease,
And were their braue state out of memory.
Then the conceit of this inconstant stay,
Sets you most rich in youth before my sight,
Where wastfull time debateth with decay
To change your day of youth to sullied night,
    And all in war with Time for loue of you
    As he takes from you,I ingraft you new.

When I consider every thing that grows
Holds in perfection but a little moment;
That this huge stage presenteth nought but shows
Whereon the Stars in secret influence comment;
When I perceive that men as plants increase,
Cheered and checked even by the self-same sky;
Vaunt in their youthful sap, at height decrease,
And wear their brave state out of memory,
Then the conceit of this inconstant stay
Sets you most rich in youth before my sight,
Where wasteful time debateth with decay
To change your day of youth to sullied night,
    And all in war with Time for love of you,
    As he takes from you, I engraft you new.

Iacque. All the world’s a stage,
And all the men and women, meerely Players;
They haue their Exits and their Entrances,
And one man in his time playes many parts,
His Acts being seuen ages. At fi rst the Infant,
Mewling, and puking in the Nurses armes:
Th en, the whining Schoole-boy with his Satchell
And shining morning face, creeping like snaile
Vnwillingly to schoole. And then the Louer,
Sighing like Furnace, with a wofull ballad
Made to his Mistresse eye-brow. Then, a Soldier,
Full of strange oaths, and bearded like the Pard,
Ielous in honor, sodaine, and quicke in quarrell,
Seeking the bubble Reputation
Euen in the Canons mouth: And then, the Iustice
In faire round belly, with good Capon lin’d,
With eyes seuere, and beard of formall cut,
Full of wise sawes, and moderne instances,
And so he playes his part. Th e sixt age shift s
Into the leane and slipper’d Pantaloone,
With spectacles on nose, and pouch on side,
His youthfull hose well sau’d, a world too wide,
For his shrunke shanke, and his bigge manly voice,
Turning againe toward childish trebble pipes,
And whistles in his sound. Last Scene of all,
Th at ends this strange euentfull historie,
Is second childishnesse, and meere obliuion,
Sans teeth, sans eyes, sans taste, sans euery thing.

                                                                  AYLI 2.7 (1118-45)

Весь мир – театр, а люди – все актеры.
У каждого свой выход и уход.
И каждый акт – иная роль, а в жизни
Всего семь актов. Первый акт: младенец
Блюет и хнычет на руках у няньки.
Второй: плаксивый школьник со щеками
Румянее зари, с набитым ранцем
Ползет улиткой в школу. Третий акт:
Глазам своей возлюбленной влюбленный,
Пыхтя, как печь, слагает серенаду,
Потом солдат, свирепый бородач,
Рубака, бабник, пьяный богохульник,
Крошит людей и в дуло пушки лезет
За мыльным пузырем неверной славы.
Потом судья с подстриженной бородкой
И с брюхом, начиненным каплунами,
С башкою, полной стертых изречений
И общих мест, играет роль свою.
В шестом актер опять меняет облик.
Теперь он тощий, сонный Панталоне
В чулках, в очках, с ключами на боку.
Штаны, в которых щеголял он прежде,
Для ног иссохших стали широки,
Мужской басовый голос превратился
В писклявый детский тоненький дискант.
Но акт седьмой: причудливые смены
Кончаются. Идет второе детство.
Где слух? Где зубы? Зренье? Обонянье? –
Финал! 

                                                                                        (Пер. В. Левика)

Мир – театр;
В нем женщины, мужчины, все – актеры;
У каждого есть вход и выход свой,
И человек один и тот же роли
Различные играет в пьесе, где
Семь действий есть. Сначала он ребенок,
Пищащий и ревущий на руках
У нянюшки; затем – плаксивый школьник,
С блистающим, как утро дня, лицом
И с сумочкой ползущий неохотно
Улиткою в училище; затем
Любовник он, вздыхающий как печка
Балладой жалостною в честь бровей
Возлюбленной своей; затем он воин,
Обросший бородой, как леопард,
Наполненный ругательствами, честью
Ревниво дорожащий и задорный.
За мыльным славы пузырем готовый
Влезть в самое орудия жерло.
Затем уже он судия, с почтенным

Животиком, в котором каплуна
Отличного запрятал, с строгим взором,
С остриженной красиво бородой,
Исполненный мудрейших изречений
И аксиом новейших – роль свою
Играет он. В шестом из этих действий
Является он тощим паяцем,
С очками на носу и с сумкой сбоку;
Штаны его, что юношей еще
Себе он сшил, отлично сохранились,
Но широки безмерно для его
Иссохших ног; а мужественный голос,
Сменившийся ребяческим дискантом,
Свист издает пронзительно-фальшивый.
Последний акт, кончающий собой
Столь полную и сложную исторью,
Есть новое младенчество – пора
Беззубая, безглазая, без вкуса,
Без памяти малейшей, без всего.

                                                                (Пер. П. Вейнберга)