Menu 

Shakespeare. Комментарии к сонету 63

 

AGainst my loue shall be as I am now
With times iniurious hand chrusht and ore-worne,
When houres haue dreind his blood and fild his brow
With lines and wrincles,when his youthfull morne
Hath trauaild on to Ages steepie night,
And all those beauties whereof now he’s King
Are vanishing,or vanisht out of sight,
Stealing away the treasure of his Spring.
For such a time do I now fortifie
Against confounding Ages cruell knife,
That he shall neuer cut from memory
My sweet loues beauty,though my louers life.
   His beautie shall in these blacke lines be seene,
   And they shall liue , and he in them still greene.

Against my love shall be as I am now
With time’s injurious hand crushed and o’er-worn,
When hours have drained his blood and filled his brow
With lines and wrinkles, when his youthful morn
Hath travailed on to Age’s steepy night,
And all those beauties whereof now he’s King
Are vanishing, or vanished out of sight,
Stealing away the treasure of his Spring,
For such a time do I now fortify
Against confounding Age’s cruel knife,
That he shall never cut from memory
 My sweet love’s beauty, though my lovers life.
    His beauty shall in these black lines be seen,
   And they shall live, and he in them still green.

♦♦ Этот сонет продолжает сонет 62 и так же, как он (да и все другие тексты нашего Поэта), написан в плане представления сразу на двух уровнях: это план духовно-материальный, представляющий единую духовную материю, которой являемся мы и наша жизнь. Ср. тот, по большей части, одноуровневый – ясно видимый и осязаемый, хотя и полный неожиданных метафор и аллюзий – образный способ представления человеческой жизни Овидием в Метаморфозах, – а над ними не единожды задумывался наш Поэт.

1-2 Against [the time when] my love shall be as I am now… См. сонеты 17.9-12, 19–20, ДК к ним и к этим строчкам: ДК

4-5 his youthful morn … Age’s steepy night  – См. в Овидия те же аналогии к временам дня или года: Мет., XV 199-236.

5 travail – См. контекст 27.2.

5 Age’s steepy night     10 confounding Age’s cruel knife – ДК

6-8 beauties whereof now he’s King … the treasure of his Spring. – См. сонет 22. Образы ‘молодого утра’ (4), ‘сокровища его Весны’ (8), которая вместе с ‘ним’ ‘будет зеленеть’ в этих строчках (14), стоят аналитического сравнения с 1.9-10.

12 though [Age shall cut] my lovers life – см. ДК к 11.
     my lovers life – ДК

13-14  ДК                                                            • 5 trauaild • 9 fortifie ≈ 11 memory • ГК

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ КОММЕНТАРИИ

1-2 • my love shall be as I am now
       With time’s injurious hand crushed and o’er-worn

Разница в возрасте между мною (I) и ‘моей любовью’ (my love)– это разница между прохладно-рассудительной зрелостью ‘сознательного я’ Души-Mind (59) и пылкой эмоциональностью того ее ‘несознательного я’, которого ‘сознательное я’ Поэта называет по-разному, по мере познавания собственной Души-Soul. Вначале Поэт называл его ‘сладким я’ (sweet self: 1, 4), потом – ‘любовью’ в двоичном числе (love–you: 13), потом – двуполым ‘мужчиной с виду’ (thou, my Master-Mistress: 19, 20.7), потом – другом (friend–thou, 29–31), ‘истинной любовью’ (true love, thy self, he: 19, 42, 63; ДК к 39). И так далее – по мере того, как он осознает природу ‘вашего естества’ – Естества Любви как таковой (your substance, whereof you are made, 53).

Понятно, что, если любовь как часть разумной Души молода и эмоциональна (41), то, с точки зрения интеллектуального опыта и умения схватывать и понимать существо вещей, она кажется моложе, чем подлинно разумная часть той же Души – ее сознание: Я.

Понятно также, что о том, как выглядит молодость разумной Души, можно судить по видимому состоянию Тела, которому Душа госпожой (146). Но если это душа Поэта, то больше скажут об этом ее же деяния-дела-deeds (61) – тексты Поэта, которые одновременно являются и ее телами: душа Поэта в них живет. Поэтому ее ‘лицо’ видно в ее же ‘зеркальных отражениях’ – лицах текстов (62.5-6).

Как духовные тела, тексты тоже подлежат старению, а темп их старения зависит от Красоты их внешней (словесной) формы и внутренней Правды мысли (14; 54; 62).

♥ Текст “Гамлета” молод и нынче; самому Гамлету в нем все те же тридцать лет. Но сравните ‘сумасшедший’ тезис принца в разговоре с королевским советником, стариком Полонием, свидетельствующий о старом уме молодого Гамлета, и наоборот – в Полония:

   Cor[ambis]. I meane the matter you  reade  my Lord.
   Ham[let]. Mary most vile heresie:
For here the Satyricall Satyre writes,
That olde men haue hollow eyes, weake backes,
Grey beardes, pittifull weake hammes, gowty legges,
All which sir, I most potently beleeue not:
For sir, your selfe shalbe olde as I am,
If like a Crabbe, you could goe backeward.
   Cor. How pregnant his replies are, and full of wit.
                                                                                                                                                            Hamlet Q1-1589 [Sig. E2]

   Pol[onius]. I meane the matter that you reade my Lord.
   Ham[let]. Slaunders sir;
for the satericall rogue sayes heere,
that old men haue gray beards, that their faces
are wrinckled, their eyes purging thick Amber,
& plumtree gum, & that they haue a plentifull
lacke of wit, together with most weake hams,
all which sir though I most powerfully and potentlie
belieue, yet I hold it not honesty to haue it thus set downe,
for your selfe sir shall growe old as I am: if like a
Crab you could goe backward.
   Pol. Though this be madnesse, yet there is method
in’t.
                                               Hamlet 1.5 (Q2-1604 [1235-43])

   Полоний. Я хочу сказать: что  говорится в том, что вы читаете?
   Гамлет. Клевета, сударь мой; потому что этот сатирический плут говорит здесь, что у старых людей седые бороды, что лица их сморщенны, глаза источают густую камедь и сливовую смолу и что у них полнейшее отсутствие ума и крайне слабые поджилки; всему этому, сударь мой, я хото и верю весьма могуче и властно, однако же считаю непристойностью взять это и написать; потому что и сами вы, сударь мой, были бы также стары, как я, если бы могли, подобно раку, идти задом наперед.
   Полоний. Хоть это и безумие, но в нем есть последовательность.
                                                                    (Пер. М.Лозинского)

   Полоний. Я хочу сказать: что написано в книге, милорд?

   Гамлет. Клевета. Каналья сатирик утверждает, что у стариков седые бороды, лица в морщинах, из глаз густо сочится смола и сливовый клей и что у них совершенно отсутствует ум и очень слабые ляжки. Всему этому, сэр, я охотно верю, но публиковать это считаю бесстыдством; ибо сами вы, милостивый государь, когда-нибудь состаритесь, как я, ежели, подобно раку, будете пятиться задом.

   Полоний. Если это и безумие, то в своем роде последовательное.
                                                                            (Пер. Б.Пастернака)

   Полоний. В чем суть того, что вы читаете, мой принц?

     Гамлет. В злословии. Вот этот негодяй сатирик описывает, что у стариков седые волосы, в морщинах  лица,  слезящиеся взоры, слабый ум и слабые, дрожащие колени. Хотя я этому глубоко верю, но обнародовать такие вещи считаю совершенно неприличным. И вы могли б состариться, как я, когда бы, словно рак, способны были ползти назад на жизненном пути.

   Полоний (в сторону). Хоть и безумие, но в нем видна система.
                                                                            (Пер. Н.Россова)

   Полоний. То есть, я спрашиваю, что именно содержится в этой книге?

   Гамлет. Вздор и гнусная клевета! Негодяй сатирик уверяет, что у стариков борода седая, лицо сморщенное, что из глаз у них течет липкая материя вроде аравийской камеди, что у них в голове ума вовсе не полагается, а икры ног совсем высохли. Все это, конечно, правда, да говорить и писать этого не следует. Ведь вот вы, например – пошли вам Бог способность рака подвигаться пятясь назад, ну, и были бы вы одних лет со мною.

   Полоний (в сторону). Это, конечно, сумасшествие, но, странно, в нем заметна какая-то последовательность.
                                                                           (Пер. М. Загуляева)

   Полоний. Я хочу сказать, какой смысл в этой книге, ваше высочество?
Гамлет. Злословие, многоуважаемый! Этот мерзавец сатирик уверяет, что у стариков седые бороды, что их лица морщинисты, что из глаз течет густая амбра и вишневый клей. Что у них отсутствие рассудка и жидкие ноги. Все это справедливо и верно, – но разве прилично так-таки прямо все это и писать? Ведь ты бы сам мог быть так же стар, как я, если бы мог, как рак, пятиться назад.
Полоний (в сторону). Хоть это и безумие, но в нем есть что-то методическое.             
                                                                          (Пер. П. Гнедича)

   Полоний. Да нет же, принц, я – о содержании…
   Гамлет. Содержании где?
   Полоний. О содержании вашей книги.
   Гамлет. За клевету она заслуживает строгого содержания. Этот остряк-сатирик утверждает, что старики седовласы, лица их в морщинах, из глаз течет клей, к тому же им не хватает резвости ума и просто резвости, – у них дряблые ляжки. Охотно верю, но для кого это написано? Если б вы, сэр, дозрели до моих лет, вы бы точно со мной согласились. Но, боюсь, вам уже поздно пятиться раком.
   Полоний. Хоть и сумасшедший, но с логикой у него все в порядке.
                                                                        (Пер. Андрея Чернова)

Оригинальный тезис Гамлета – выделенное курсивом предложение – по существу, не изменился от появления Первого кварто (Q1-1589) до момента кардинальной ревизии этого текста (1600: опубл. 1602 [F], 1604-5 [Q2]), хотя Автор-Гамлет постарел (поумнел) на одиннадцать лет. О том, до какой степени с тех пор Время ‘пагубной рукою придавило и износило’ его Юношу (1-2), можно судить хотя бы по этой книге сонетов.

5 Age’s steepy night     
10 confounding Age’s cruel knife

Если Age в строке 5 – это крутой откос, стремительно сползающий в ночь, то смысл его можно понимать однозначно: ‘преклонный возраст, старость’ (ср. Овидий, Мет., XV 215-35, и ‘однодневн0-целожизненный’ сонет 7, с его ‘крутой небесною горою’, the steep–up heavenly hill). Но Age в строке 10 – это и то же самое, и одновременно более широкое понятие. Это и синоним ‘времени’ вообще, и ‘преклонный возраст’, и ‘преклонный возраст общества’. Общественными веками и измеряется продолжительность жизни памятливого слова – истинной, пророческой поэзии. Той, которую оставил нам наш Поэт, уже исполнилось четыре века, оставленной Овидием – двадцать веков.

Ср. синонимический образ старости как ‘древности’ (antiquity) в предыдущем сонете (ДК к 62).

12 • my lovers life

И это словосочетание следует рассматривать объемно, учитывая несколько аспектов. Во-первых, тогдашние англичане еще не отличали, посредством апострофа, существительного lovers от притяжательного падежа этого существительного, будь то в единственном или во множественном числе: lover’s или lovers’ (55.14). Эту возможность многозначности не могли не использовать поэты.

Во-вторых, значение слова lover не было еще сужено исключительно к сфере любовных ласк, как это имеет место сегодня:  my lover еще не значило ‘мой любовник’ или ‘моя любовница’, исключая иные возможные значения, такие как  ‘любящий/любящая меня’, или просто ‘мой друг/подруга’, ‘мой доброжелатель/доброжелательница’. Соответственно my lovers было намного шире в значении: ‘те, кто меня любит’, как и thy lovers: ‘любящие тебя’. См. 31, 32, 126: ДК к 31.10; 40.6.

А в контексте именно шекспировского творчества my lovers могло обозначать еще и читателей-читательниц – любителей* Шекспира, и его молодых влюбленных – его сценических (литературных) персонажей. Своих влюбленных он писал с себя и со своих же любителей (31), поэтому и одни, и другие – живущие в данный момент или нет, действительные или вымышленные, – все они были живыми ‘телами’, ‘воплощениями’, ‘носителями’ его собственного сладкого, вдохновляющего, живительного чувства – и одновременно частицы вселенского Духа Любви: my sweet love (1, 11). My lover(s) (11) – обобщенный живой образ этого чувства любви, отображенный зеркалом его творчества, – будь то в единственном или множественном (= собирательном) числе.

*Гораций называл свого читателя ‘любовником’ (amator): Послания, I.20.8

Жизнь индивидуальной любви, к сожалению, подвластна ‘ножу Века-Старости’  (10) – природного и общественного времени-Разрушителя (11-12, 15-16). Естественным ли образом (Age=Старость) умрет в нем любовь, или же ее срежет ‘нож Age-Века’ – все равно: когда придет конец приятию читателями его творчества (49) – тогда окончится и жизнь его второго ‘я’ в красивой одежде слова (my lover’s life), а следовательно, жизнь многих его ‘копий-отображений’ (11) – его любовных текстов, его персонажей-влюбленных (my lovers’ life). Ср. 22.13-14.

13 • these black lines
14 • they shall live, and he in them still green

Black (13) – цвет написанных чернилами строк; также цвет ночи (5) и земли (женское начало); green (14) – цвет юности (his Spring, 8) и любви (my love, 1; my sweet love’s beauty, 12; his beauty, 13; he, 14). (См. ДК к 20.7.) Эти два цвета, зеленый и черный, на фоне предыдущего контекста вызывают и другие ассоциации: ‘черные строчки’, которые ‘будут жить’  (13-14), противопоставляются черной ночи смерти (5), зато отождествляются с черной землей: ‘он’, Любовь, ‘будет зеленеть в них’ (14), как зеленеют ростки в плодородной земле. Время, изображенное в начале сонета как утро дня переходящего в ночь (4-5), в конце принимает образ весны: конец сонета приводит нас к началу временного цикла, в этом случае – сезонного. От начала – к новому началу: само построение стиха демонстрирует вечное круговращение жизни, которую ‘эти строки’ должны дать Юноше.

Красоту любви, которая, живя таким вот образом, живит (питает) творчество нашего Поэта, он и увековечивает, чтобы она еще долго могла зеленеть в его черных строчках – даже тогда, когда уже умрут и он, творец, и те молодые его любители, с кого и для кого он пишет сейчас.

♥ Интересно на фоне этого сонета присмотреться к основанной на историческом факте мощной психологической поэме “Лукреция” (1855 строк, 265 строф). (См. ДК к 26, 33, 41, 51, 55.) Тема ее – Вожделение, и заканчивается она самоубийством молодой матроны на глазах мужа, брата и отца. Черный цвет здесь – ключевой, но сочетается он только с цветом крови – не зелени:

Stone-still, astonished with this deadly deed,
Stood Collatine and all his lordly crew;
Till Lucrece’ father, that beholds her bleed,
Himself on her self-slaught’red body threw;
And from the purple fountain Brutus drew
The murd’rous knife, and, as it left the place,
Her blood, in poor revenge, held it in chase;

And bubbling from her breast, it doth divide
In two slow rivers, that the crimson blood
Circles her body in on every side,
Who like a late-sacked island vastly stood
Bare and unpeopled in this fearful flood.
Some of her blood still pure and red remained,
And some looked black, and that false Tarquin stained.
                                                                         RL 1730-43

А Коллатин стоял окаменев,
И рядом вся толпа оцепенела,
И лишь отец, смертельно побледнев,
Упал на землю, обнимая тело…
А Брут из раны нож извлек умело,
И вот за лезвием потоком вновь
Как бы в погоню устремилась кровь.

А из груди струями вытекая,
На две реки расхлынулась она,
И, с двух сторон все тело огибая,
Змеилась вниз зловещая волна…
Все тело – остров, где прошла война!
Часть крови оставалась чистой, алой,
Но черной опозоренная стала.
                                                 (Пер. В. Томашевского)

Единственная в этой поэме зелень, символически ассоциирующаяся с живой Любовью-Красотой, – это зелень покрывала на ложе-как-луге – до убийства Вожделением многоцветия этой природной жизни:

Without the bed her other fair hand was, 
On the green coverlet; whose perfect white 
Showed like an April daisy on the grass, 
With pearly sweat resembling dew of night. 
Her eyes, like marigolds, had sheathed their light, 
And canopied in darkness sweetly lay, 
Till they might open to adorn the day.
                                                                             RL 391-7

Как маргаритка на траве в апреле,
Над пеленой зеленых покрывал
Ее рука откинута с постели:
Алмазный пот на белизне сверкал.
Но свет в глазах у спящей не играл,
И, как цветы, во тьме они дремали
И утреннего солнца ожидали.
                                                               (Пер. Б. Томашевского)

Вся эта поэма, как и цитированные далее ее заключительные строфы, свидетельствует о том, о чем говорят вводные строки сонетов 22 и 63, а именно – о действительной и ярко выраженной эмпатической способности Души нашего Поэта сознательно чувствовать себя и мужской и женской, и молодой (Тарквиний, Лукреция) и старой (Лукреций, Гекуба). Все эти чувства-ощущения Поэт (то есть, его ‘сознательное я’  – ‘старое’ ибо мудрое) и озвучивает, наделяя их языком:

To this well-painted piece is Lucrece come,
To find a face where all distress is stelled.                [24.1]
Many she sees where cares have carved some,
But none where all distress and dolour dwelled,
Till she despairing Hecuba beheld,
Staring on Priam’s wounds with her old eyes,
Which bleeding under Pyrrhus’ proud foot lies.

In her the painter had anatomized
Time’s ruin, beauty’s wrack, and grim care’s reign;
Her cheeks with chaps and wrinkles were disguised;
Of what she was no semblance did remain;
Her blue blood changed to black in every vein,
Wanting the spring that those shrunk pipes had fed,
Showed life imprisoned in a body dead.

On this sad shadow Lucrece spends her eyes,
And shapes her sorrow to the beldam’s woes,
Who nothing wants to answer her but cries,
And bitter words to ban her cruel foes:
The painter was no god to lend her those;
And therefore Lucrece swears he did her wrong,
To give her so much grief and not a tongue.

“Poor instrument”, quoth she, “without a sound,
I’ll tune thy woes with my lamenting tongue,
And drop sweet balm in Priam’s painted wound,
And rail on Pyrrhus that hath done him wrong,
And with my tears quench Troy that burns so long,
And with my knife scratch out the angry eyes
Of all the Greeks that are thine enemies”.

…

“Daughter, dear daughter,” old Lucretius cries,
“That life was mine which thou hast here deprived.
If in the child the father’s image lies,                            [2-9]
Where shall I live now Lucrece is unlived?
Thou wast not to this end from me derived.
If children predecease progenitors,
We are their off spring, and they none of ours.

“Poor broken glass, I often did behold                        [3, 5]
In thy sweet semblance my old age new born;           [11]
But now that fair fresh mirror, dim and old,
Shows me a bare-boned death by time outworn;
O, from thy cheeks my image thou hast torn,
And shivered all the beauty of my glass,     [3; 62.13-14]
That I no more can see what once I was.”
                                   RL 1443-70; 1751-64

Лукреция к картине подступила,
Ища лицо, где горю нет конца…
Есть много лиц, на коих скорбь застыла,
Но с горем беспредельным нет лица.
Лишь скорбь Гекубы тяжелей свинца:
Приам пред нею кровью истекает,
А Пирр его пятою попирает.

В ней прояснил художник власть времен ,
Смерть красоты и бед нагроможденье…
Морщинами весь лик преображен,
Что было и чем стала – нет сравненья!
Была красавица, а стала тенью:
Кровь в жилах каплет медленным ручьем,
Жизнь в дряхлом теле как бы под замком.

Лукреция на тень глядит в смятенье –
Моя тоска иль беды там страшней?
Как вопль желанен был бы этой тени,
проклятый град на греческих вождей!
Не бог художник, слов он не дал ей…
«Как он неправ, – Лукреция решает, –
Страданья дав, он слов ее лишает!

Немая лютня, голос дать хочу
Твоим терзаньям жалобой своею:
Бальзамом я Приама излечу,
Швырну проклятья Пирру как злодею,
Слезами погасить пожар сумею
И выщерблю глаза свои ножом
Всем грекам, всем, кто стал твои врагом!

 …

«О дочь! – Лукреций старый восклицает. –
Ведь эта жизнь принадлежала мне!
Портрет отца младенец воскрешает…
В ком буду жить, раз ты в могильном сне?
Зачем ты смолкла в смертной тишине?
Увы, смешалось все на этом свете:
Живут родители, в могиле – дети!

Разбито зеркало, где свой портрет
В твоем подобье я ловил, бывало, –
Но ныне затуманен этот свет,
Во мраке смерть костлявая предстала…
Все узы ты меж нами разорвала –
Ты навсегда рассталась с красотой,
И с ней затмился прежний облик мой!»
                                       (Пер. Б.Томашевского)

Точно так же, как ‘я’ старого Лукреция отражалось в рожденной им дочери – зеркале его самого, так и многоликое ‘я’ творящей души Поэта навечно отразилось в зеркале всех этих рожденных им (и до сих пор ‘зеленеющих’) поэтических строк.                                                                                                                                                                                                                          См. сонет 64 ♦♦ ††